При въезде на Лазаревское подворье в Перми Петр был арестован двумя жандармами и отвезен в контору при полицейском управлении.
Уже стемнело. Свеча в фонаре вышедшего на звон колокольчиков служителя тускло освещала зашарканное ногами и заплеванное крыльцо унылого серого здания. Окна губернаторского дома напротив были ярки. Доносилась музыка, мелькали лица. Начинался новогодний бал.
Петр шагнул за темный порог. Скрипнула дверь. Совершились обычные формальности:
– Чьих господ? Фамилия? Имя? Отчество? Вероисповедание. Все. Возьмите арестанта.
Железная решетка захлопнулась за ним. В камере было совершенно темно. Нащупал доски кровати и сел. Он вспомнил замешательство Феди, когда передавал ему бумагу, вспомнил мелькнувшую в серебряной пыли декабрьского снега фигуру Клопова и понял все. Он знал, что отсюда ему уже не выйти.
– Любаша, милая, – только шевельнулись губы.
Так Петр Поносов, крепостной служитель Чермозских владельцев господ Лазаревых, практикант при заводском действии, стал арестантом.
…Он помнит первые дни проснувшейся любви. Соседская девочка, четырьмя годами моложе него, не задевала воображение, занятое иными более
сильными и красивыми людьми, иными, более значительными и прекрасными событиями из книг. Но жизнь все-таки была жизнь.
И он помнит.
Гряды уже начинали зеленеть. Тонкие вилочки моркови, тычинки гороха, узорчатый листок репы пробивали примоченную землю. Ровные борозды сбегали к пруду. Там на весенней лужайке стояла старая, иссеченная дождями кадка с водой, прикрытая половиками, и около нее, вся сжавшись и подобрав босые ноги под юбку, сидела Любаша. Она раскачивалась из стороны в сторону в напрасном старании избыть горе. Руки, сцепленные на коленях, сжимались, как бы стараясь удержать уходящее без возврата. Голова с большой косой бессильно свисала не в состоянии держаться от упавшей на нее беды. Любаша громко плакала и не заметила подходившего к ней Петра. Он тихо встал возле. Все слова были ненужными, неточными. Они не могли выразить возникшую нежность, сочувствие, тоску. И только концы дрожащих пальцев да глаза голубые затуманенные были вместо слов.
Когда она, наконец, вскинула заплаканное лицо, Петр опустился рядом с ней на колени.
– Петя, Петенька!.. Что теперь будет?.. Не могу я, не могу-у… Наш Вясятка, помер маленький…
Она вся прильнула к нему, прося защиты от надвинувшейся беды, от ужаса смерти близкого…
Так с того дня, дня смерти ее двенадцатилетнего брата, погибшего той порой в заводе, осталась нежность, сочувствие, окрепла любовь…
…Десять суток прошли в полусне. Скрип полозьев был надоедлив. Леса растут лишь, чтобы пропустить возок и опять замкнуться в молчании.
Порой по обочинам дороги жались обозы. Лошади увязали по брюхо в снегу. Унылые крестьяне стояли у оглобель. Хмурые лица, поросшие бородами, долгим взглядом провожали казенную тройку. Время от времени они останавливались на постоялых дворах. С клубами пара входили, низко нагибаясь, в черные теплые избы.